Герой России, летчик-космонавт Михаил Корниенко провел в космосе 516 суток, то есть примерно полтора года. Он рассказал, как 13 лет ждать своего первого полета, а потом достичь на орбите «стопроцентной коммуникации». Конечно, не без помощи английского.
Полет нормальный
Первый раз я полетел в космос в 2010 году, второй ― в 2015-м. Первая экспедиция длилась полгода, вторая ― 340 дней.
Это парадокс, но уже в первый раз мне не было очень страшно. Потому что сесть в ракету, а потом в корабль, зафиксироваться, проверить герметичность и так далее — это все работа, она отвлекает. А потом нам ставят музыку, которую мы заказываем, до старта остается минут 30. Ты сидишь как в тренажере, даже не чувствуешь, что это реальный полет: просто очередной раз сел в тренажер (а в нем я провел немало времени). Единственное отличие, конечно, в том, что ты все-таки понимаешь, что шутки закончились, вы поехали вверх.
Сам по себе старт у меня не вызывал особых эмоциональных проблем. Начало снизу поддавать; я понимаю, где мы проходим, на каком участке. А дальше уже 526-я секунда, бух — и все полетело.
К тому же, на корабле ты не один. Оба раза нас было трое. В первый раз — еще Александр Скворцов и американка Трейси Колдуэлл-Дайсон. А во второй — Геннадий Падалка и американец Скотт Келли.
«Английский язык — центровой на станции»
Есть международный язык общения ― эсперанто, когда-то пытались сделать такой общий язык для всех. Так вот, мы чаще всего мы общались на своем международном языке — космическом рунглише.
Если Трейси о чем-то спрашивала, у меня не было проблем — я всегда мог ее понять. И наоборот: я прошу ее с чем-то помочь, показываю, что у меня не выходит повернуть какую-то деталь, даже особо объяснять не надо. Это конгломерат русского, американского и технического образования. В итоге получается стопроцентная коммуникация.
Инженер всегда поймет инженера. Скотт практически не знал русского, но у нас тоже не было проблем с общением, ведь он техник и летчик, как и я. И когда я понимаю, что ему нужна помощь, вопросов нет, мы понимаем друг друга без слов. Если нужно закрутить гайку, никому не придется объяснять, что делать. Тем более что мы готовились к полету вместе три года.
У нас на корабле была «пятница»: сами понимаете, пятница есть пятница. Не говорю, что мы пили, просто это был такой общий праздник, каждый приносил свои заначки. Я в такие моменты иногда ребят учил русским словам, но можно я не буду говорить, каким? Они сами просили! В общем, на уровне бытового и технического общения проблем у экипажа не было вообще.
Что касается английского, его я учил долго. Сначала в школе, потом в институте, но самым тщательным образом мне пришлось заниматься языком в Центре подготовки космонавтов. Это необходимо, потому что английский — центровой на станции.
Есть градации уровней английского, обязательных для космонавтов: от Intermediate до Superior. Но технические термины, например, не всегда устойчиво и адекватно воспринимаются даже переводчиками, которые нам помогают. Например, bus 2353 они переводят как «автобус под номером 2353», а bus — это вообще-то «шина питания».
Мама, хочу быть космонавтом
Все мальчишки и девчонки моего поколения шестидесятников — когда полетел Гагарин и началась эра освоения космоса — верили, что на Марсе будут яблони цвести. Это была романтика, зараженная космосом, мимо нее я просто не мог пройти. В 1965 году я впервые увидел фильм «Туманность Андромеды», на меня он произвел фантастическое впечатление. Сейчас над ним уже смеются, наверное, но тем не менее. Шаг за шагом я приближался к космосу.
Отец у меня служил в группе поиска и спасения первых космонавтов — он был вертолетчиком. Папа привозил из полетов парашюты. Они были разовые, из очень красивой оранжевой ткани. Мама из нее юбки шила. Для меня это было просто чудо, что на этом вот парашюте спускался космический корабль.
Дальше все это объединилось в идею, что мне нужно идти в летное училище. Но туда меня, увы, не взяли по здоровью. Тогда конкурс большой был — отсеивали, конечно. Даже несмотря на то, что отец погиб, скидки мне не сделали.
У меня оставался настрой, я понимал, что надо решать свою судьбу. Поскольку в летное училище не взяли, я пошел в армию. Меня послали от военкомата на курсы РЛЭ — руководство по летной эксплуатации. Это меня тоже не очень прельщало. Я пришел к прапорщику и сказал: «Ребята, при всем уважении я пойду в десант. Ну их, эти ваши РЛЭ». Два года я отслужил в ВДВ (точнее, 720 дней), а потом начал формировать свою жизнь дальше. Поступил в МАИ на специальность «инженер-механик» и работал в три смены в милиции. Вот так вышло.
До космоса было еще далеко. Сразу такие вещи не происходят. Сразу ― это взял во Внуково билет да полетел. Там все было достаточно сложно. Это были 90-е годы, все были на хозрасчете. А я кто? Просто мальчишка, выскочил откуда-то.
Я проходил медкомиссию где-то семь-восемь лет. Причем там не было никаких основополагающих препятствий. Просто система не брала не своего, и все. Так бывает. Но я не в обиде на тех людей. Есть два института: Институт медико-биологических проблем РАН и Центр подготовки космонавтов. Основных кандидатов на полет выбирали оттуда. К ним относились, конечно, более лояльно. А я встрял в эту систему просто сам по себе, и мне не очень легко пришлось.
Меня часто спрашивают, что самое сложное в профессии космонавта. Я отвечаю: «Ждать». Я ждал полета в космос 13 лет — от момента зачисления в отряд и до первого старта, притом что мой напарник улетел на два года раньше, чем я. Это было сложно, конечно. Не все это выдерживают.
«Пробыть в космосе без курьезов нельзя»
На МКС есть такая машина — IRED (Interim Resistive Exercise Device), тренажер для всех групп мышц. Чтобы не совсем было скучно сидеть, там включают фильм или музыку. Я всегда ставил звук дождя, заранее попросил об этом психологов. И, значит, шум дождя, гром, тут появляется Скотт и спрашивает: «Где ты это взял?» Я отвечаю: «Просто попросил, у нас тут обеспечение вроде как». «А ты мне дашь послушать?» ― спросил он. «Конечно». А потом он поставил шум дождя на весь наш модуль. Точнее, модуль был не наш, а американский.
Так у нас зазвучал дождь. И вы знаете, ведь этого всего так не хватает, а тут на станции слышишь звуки природы — леса, дождя, птиц. Скотт выводил эти звуки во все динамики, которые были, мне это очень нравилось. Сидишь в кабине, а слышишь дождь, и ты вроде как дома.
На самом деле, чтобы справиться с тоской, можно позвонить домой, связаться с Центром управления полетами. Есть масса вещей, которые обеспечивают коммуникацию. Это очень здорово с психологической точки зрения.
Правда, с Землей общаешься с задержкой по времени — это всегда где-то две секунды. Станция движется со скоростью восемь километров в секунду и переключается со спутника на спутник. К этой задержке надо просто привыкнуть. Я говорил жене: «Вот ты что-то сказала — немного подожди». Но она так и не научилась.
Возвращение на Землю
Реабилитироваться после космоса очень сложно. Главная сложность — опорно-двигательный аппарат. Я могу спокойно выйти из корабля, пройтись, но, когда кручу головой по сторонам, у меня все вертится, и я сразу падаю. Поэтому меня никто никуда не отпускает в это время.
Адаптация после полета — индивидуальная штука. Острый период реабилитации, когда ты еще плохо ходишь, ничего не можешь, длится около двух недель. Потом наступает санаторно-курортный период. Но, скажу честно, организм после космического полета не восстанавливается.
